— Как же с экспедицией, Даша? — напоминает Андрей, и она, спохватившись, звонит Сергеичу.
— Ну вот, — обижается он в трубку, — Шумели-галдели на весь факультет, а как до дела, так и в кусты…
Неожиданные слезы — совсем расходились нервы — мешают ответить.
— Ну вот что теперь делать? — наседает Сергеич.
— Можно попросить Ксению Федоровну, — сглотнув слезы, отвечает Даша.
— Но она же не филолог, она этнограф! — возмущенно, фальцетом кричит Сергеич.
— Ничего, там есть Ерофеев, Ронкин…
— Но они студенты!
С Сергеичем быстро заходишь в тупик.
— Так мне звонить или нет? — раздраженно обрывает разговор Даша.
Сергеич, как всегда, ловко уходит от прямого ответа.
— Если будет нужно, я сам позвоню, — важно говорит он и первым вешает трубку.
Трещит, раскалывается голова от обиды, горя, несправедливости, но Даша все равно набирает номер студенческого общежития.
— Володя? Приезжайте, пожалуйста: заболела Галя, и я не еду. Приезжайте, пройдемся еще раз по плану. И я передам вам то, что хотела сделать сама.
— А что с дочкой, Дарья Сергеевна? — быстро спрашивает Володя. — Может, что-нибудь нужно? Мы с ребятами все достанем, вы только скажите!
И снова — комок в горле и на глазах слезы. Что за черт, в самом деле? Разве можно так распускаться?
— Ничего не надо. Жду вас к пяти.
Они работают часа три, пока Даша не устает, а Володя вроде и не знает усталости.
— Так я приеду завтра, да?
И назавтра они работают снова.
Через неделю Гале разрешают яблоки и варенье, еще через четыре дня — печенье, пряники и неострый сыр. Она начинает есть, кризис позади, ей лучше. Даша каждый день приносит компоты, передает яблоки, пишет дочке длинные письма, отчаянно повторяя одно и то же: "Побольше пей, больше спи, не ходи, доченька, по коридорам, не стой у окна, простудишься". Как будто Галя ее послушает! В ответ получает записочки, наспех накарябанные тупым карандашом на желтоватой бумаге: "Мам, я хочу домой! Я уже выздоровела: у меня ничего не болит. Мам, если ты не заберешь меня, я убегу!" Не понимает, дурочка, что за страшная вещь — гепатит, не понимает, что была она при смерти. Ну и хорошо, что не понимает.
Идут дни. Галина болезнь уже вошла в Дашину жизнь, Даша привыкла к этому, ненормальному, его, ненормальное, приняла. А вокруг дышит зноем пышное лето. Уехали на Белое море ребята — Ксения Федоровна перед отъездом еще раз все обговорила с Дашей, — уехали в Крым Женя со Светой, собирается на трассу Андрей: больше никак нельзя откладывать. Но пока каждый вечер они вдвоем садятся в автобус, едут, тихо переговариваясь, до конца, до круга, идут к серому глухому забору, проходят через проходную к знакомому корпусу, четвертому окну слева, и кричат, задрав головы, на высокий третий этаж:
— Га-ля! Га-ля!
Кто-нибудь подходит к окну, кивает и машет: сейчас позовем.
Галя в белой косынке садится на подоконник — Даша приучила себя не пугаться — и смотрит вниз, на жестокую маму. Ей скучно! Она хочет домой. Лето, каникулы, а она, как дура, в больнице… Галя скрывается в глубине палаты, появляется снова и начинает разматывать белую длинную бечеву — спускать записку, где все это сказано.
Двусторонняя связь, налаженная больными, — одно из развлечений заточенных в инфекционном корпусе, а также некое самоутверждение, потому что это категорически запрещено. Есть передачи — от и до, но этого людям мало. Вот и плывут сверху вниз записки, а снизу вверх сетки, сумочки, книги, а то и бидон какой-нибудь или кастрюля, тщательно упакованные и завязанные. Так же тайно назначаются свидания на черной лестнице. Однажды, приняв законы, по которым живет больница, туда приходят и Андрей с Дашей.
— Смотри, я уже не желтая, — хвалится Галя.
А Даша не может оторвать взгляда от ее худеньких рук, плеч, поникших под тяжелым халатом, от маленькой, заострившейся, в мелких прыщиках мордочки — болит печень, значит, нарушен обмен веществ.
Андрею Галя рада не меньше, чем маме, а может, и больше.
— Дядя Андрей, заберите меня, мама не понимает! — канючит она, радостно уверенная в его полной поддержке.
— Галочка, как только будут в норме эти дурацкие пробы, — честно обещает Андрей. — И дай мне слово — маму не изводить. А то я улетаю, как она тут одна с тобой справится? А я привезу тебе азиатский браслет, идет? Они там красивые… И фруктов — сладких, как мед, — будем тебя откармливать. Договорились?
— Договорились, — вздыхает Галя, и тут перед ними возникает Максим.
— Здрасте, Дарья Сергеевна.
Он вспыхивает так ярко, что гвоздики в его руках бледнеют.
— Галя, — пугается Даша, — зачем ты разрешаешь ему приходить? Инфекционная же больница!
— Дарья Сергеевна, я сам, — торопится защитить и Галю, и собственную независимость Максим и сияет как летний день.
— Мамочка, мы на расстоянии, — оправдывается Галя и сияет тоже.
— Нет, Максим, обещай мне… — начинает Даша, но Андрей тянет ее к выходу.
— Пошли, дай им потолковать.
— Мам, не волнуйся, — кричит вслед Галя. — Я его близко не подпускаю. Мы так всегда: я у окна, он на лестнице.
Всегда… А как же великая таинственная любовь — не Максиму же посвящены те стихи в коричневой толстой тетрадке? Значит, прошла. Ну и ладно!
Вечереет, суббота. Можно никуда не спешить.
— Даша, смотри, видишь мостик, а за ним парк? По-моему, это Измайлово. Пошли, побродим?
И они бродят по дальним отрогам парка, где нет ни аттракционов, ни радио, ни людских толп, только зелень и тишина. Оба думают об одном, но первым говорит Андрей:
— Мы ее поднимем, Дань, ты не бойся. Главное — диета, а ее мы организуем. Ребята мои сказали: достанут все, что надо, — мы ж все летаем. Слушай, давай отправим ее в санаторий!
— Нет, Андрюш, в санаторий пока нельзя, я уже спрашивала.
— Дарья Сергеевна! Где это вы, дорогая моя, пропадаете? Все с матушкой вашей беседую… А? Что? Не слышу… Да не кричите вы? Что вы кричите? Ах, дочь заболела…
Профессор Старков глуховат и потому сердит заранее.
— Значит, так, написал, знаете ли, рецензию на вашу, понимаете, рукопись…
— На какую? — У Даши замирает сердце.
— А у вас разве их много? — с ехидцей спрашивает профессор. — Ну, что молчите? На вашу главную, сколько я знаю, о стиле. Дали мне, чтобы, знаете ли, отверг, профессионально и доказательно.
— И вы, Иван Дмитриевич, отвергли? — Даша сама понимает, что вопрос дурацкий.
— Отверг бы, так не звонил, — ворчит Старков. — Хорошая работа, стоящая. Рад и горд за вас, слышите? Буду биться, чтобы вставили в план, даром, что ли, я в редколлегии? На прошлом совете главный редактор все сокрушался: нет свежих рукописей, издаем вторичное, скучное, выверенное, а как что-то оригинальное, так и держат в столах по сто лет, боятся. А я, грешник, люблю работы не канонические! Что вы сказали? Не слышу.
А Даша и не говорит ничего: опять на глазах слезы. Нет, надо срочно что-то делать с нервами!
— Почему не пропустила через ученый совет? — все так же ворчливо спрашивает Старков.
— Да забодали на кафедре…
— Это что еще за жаргон? Филолог…
— Простите, Иван Дмитриевич.
— А что на кафедре? Почему отвергли?
— Они не отвергали, просто не стали рассматривать: у нас же другая кафедра, не стилистики.
— Ерунда какая! Кто там у вас в заведующих? А-а-а… тогда понятно… Ну, заболтался старик, простите великодушно, нам, знаете, дай только волю… До свиданья, голубчик, матушке кланяйтесь.
Профессор, не слушая слов благодарности, вешает трубку.
— Андрей, ты понял? Самому Старкову понравилось! А они даже и обсуждать не стали…
То давнее жестокое заседание кафедры как заноза торчало в душе, хотя Даша старалась о нем не думать. Теперь, похоже, занозу вытаскивают.
— А в издательстве как меня приняли? Ну, ты видел.
Андрей обнимает Дашу за плечи.
— Данечка, вообще-то ничего странного, тут все вместе: непонимание, лень, нежелание думать, а главное — отсутствие визы. Нет визы, значит, надо принять ответственность на себя, решать самому, потом самому отвечать разве это легко? И у нас так! Бьешься с новой идеей, никто тебя не понимает и не поддерживает. Ходишь по кабинетам, убеждаешь, доказываешь, представляешь документацию — все без толку! Но я-то знаю идее цену, жду, пока к ней привыкнут, обкатается пока в кабинетах. И вот появляются у нее сторонники, такие как твой Старков. И настает день, когда те же, кто ругал, отклонял, не пускал, начинают хвалить, поощрять, помогать. Все нормально, закономерно, Даша. Времени только жаль… И еще — много Сергеичей, слишком много — нерадивых, не на своем месте, просто глупых. Помнишь, у Окуджавы: "На каждого умного — по дураку…" Но это старая песня, в те годы он был еще оптимистом…
